И потянулись дни…

Конечно же, не стану описывать каждый из 1000 с лишним дней (да и, к счастью, не все запомнились) — достаточно рассказать о первых и, выборочно, о том, что особо запомнилось. Но, и это следует тщательно отфильтровать, отсеять лишнее (пусть даже мне "дорогое"). Да и кому, кроме меня и, пусть узкому кругу читателей этих опусов, интересно.

Вернемся же обратно в камеру, к моим персонажам. Они постепенно заполняли ее, занимая свои нары, проявляя свой характер и норов. Некоторое время нас было трое: Иван-"тюлькогон", Освальд и я. Освальд оказался общительным, даже в чем-то обаятельным, но с хитрецой мужиком, да — я бы сказал — с джентельменскими замашками, как и подобает ловеласу. Но в его пространных речах нет-нет да проявлялось нечто отталкивающе-хищное, до гротескности эгоцентричное, и одновременно, артистичное, по-ребячески сентиментальное.

И по-бабьему любопытное: все он хотел знать, выведать всю подноготную (не без задней мысли использовать потом в своих интересах).Что-то было в нем от персонажей Луи Дефюнеса даже. Мне он с первых минут нашего знакомства абсолютно во всем доверился и посвящал во все нюансы своего дела, да и в семейные тоже. Конечно, и здесь все рассматривалось им в аспекте сугубо материальной выгоды, шкурного интереса. Особо наседал на меня со своими проблемами и невероятными прожектами во время получасовых прогулок по тюремному двору, когда могли пообщаться наедине. Я его внимательно выслушивал, что здесь редкость: каждый говорит лишь о своем, наболевшем, слушать не получается. Признаться, мне было действительно интересно — я уже тогда все это как бы записывал для себя, вернее, запоминал впрок.(Конечно, и в мыслях у меня не было, что когда-то все это изложу на бумаге, а до ФБ даже самый дерзкий полет фантазии не дотянул бы).

Проходил Иосиф по делу о какой-то невероятной афере с кожей, женскими сапожками (подпольно изготовляемыми), галантереей, трикотажем, перчатками и еще черт знает чем, для меня непостижимым — мой мозг работал в совершенно ином режиме. Я никогда не мог постичь процессы "делания денег". Хоть цимбор и прожужжал мне уши описаниями нюансов и хитросплетений своих, как ему казалось, гениальных афер, я так и не врубился в механизм его "бизнеса".

И все же, бывало, даже он, не надолго, правда, впадал вдруг в уныние, однако побеждал все же, естественный,"животный" оптимизм.

—  У меня все схвачено. Вот увидишь, еще в этом году я буду дома. Прокурор — мой соклассник и друг детства."(Это тот, что обещал меня "сгноить" в Сибири).

— Как считаешь, есть шанс? — спрашивал тут же "оптимист", жаждущий получить подтверждение своим надеждам.

Однажды, в одну из минут прилива свойственного ему оптимизма, Освальд вдруг запел, да не что-нибудь, а арию Радамеса из оперы Верди "Аида". Невероятно! Как раз год, как все мы дома увлеклись вдруг оперой (лучше сказать: открыли для себя оперу — уж насколько тогда это было возможно и доступно — по радио и кино, особенно после фильма "Великий Каррузо" с незабываемым Марио Ланца).Освальд оказался обладателем неплохого голоса —  настоящий итальянский тенор. Очень удивило его, что я стал подпевать: такого поворота он не ожидал. А узнав о моем увлечении и некоторой "обизнанности" (что, конечно, громко сказано), зауважал еще больше.

— А из "Риголетто" что-нибудь?.

— Пожалуйста!"

Потом пошли известные итальянские мелодии и песни: "Соло мио","Мамма", даже "Аве Мария", не говоря о "Санта Лючия". Ивану —  сокамернику нашему — — это совсем не нравилось и в какой-то момент он не выдержал и пообещал певцу е—-ну пасть порвать. Но не только Ивану это не пришлось по душе -надзирателю тоже. Сначала он стучал в двери, потом приоткрывал кормушку и призывал к тишине и порядку, пообещав певца препроводить в карцер. Освальд на время затихал. Но, как только шаги надзирателя удалялись, начинал снова: сначала пиано, потом все громче, во весь голос. И вот однажды надзиратель не выдержал и, ворвавшись в камеру, построил нас и велел "певцу сраному" выйти вперед. Все остались на месте.

— Кто спивав?! — орал вертухай.

Молчим. Так и уходит ни с чем. Иван не выдал, но обещание "пасть порвать" остается в силе.

А пение, не смотря ни на что продолжилось. И, забегая наперед, много лет спустя возобновилось. На сей раз при совершенно других обстоятельствах и в совсем иной атмосфере.

Тут небольшое отступление. После моего возвращения домой, Освальд — в конце 60-тых,начале 70-тых нашел меня и, по старой памяти и "дружбе", стал вводить в курс своих новых прожектов и даже предлагать поучаствовать в этих "беспроигрышных" предприятиях. Но о них — потом. В свободное от планирования время он теперь пел. В некогда знаменитом кафе "Ужгород",что располагалось на втором этаже "Дома Легионеров". С эстрады здесь звучали итальянские мелодии в исполнении моего цимбора. Пел он теперь по долгу службы и за деньги. Без надзирательского окрика и обещания карцера, но и "пасть порвать" никто не грозился.

А когда я сюда заходил —  особенно с девушкой — он подходил к моему столику и спрашивал:"Банди, что тебе спеть из "нашего" репертуара?"

Не всегда музыканты и поспевали с сопровождением —  я мог выбрать что-то, что не входило в их отрепетированный репертуар. И тогда пел он лишь для нас. По какому поводу и причине, знали лишь мы двое…