Ужгородский Пегас

Открываю страничку на facebook и прилипаю, как ноябрьская полусонная муха в окне, к этой фотографии. Пегас, лёгкий, стремительный, летящий, молодой, озорной, с изящными стальными ногами, сбитой в дамские старомодные локоны гривой, детски бульбашковый, как будто кто-то незримый выдувает мыльные пузыри из круглой рамки. Пузыри не лопаются, садятся ему на круп, на гриву, растягиваются по спине, изгибаются, превращаясь в лихо бегущую вниз горку. Он – волна, он игра, он живое, тёплое, как детская рука, железо в лучах солнца.

Признаюсь, я люблю лошадей и если бы была моложе, не покупала бы корову, как константу безбедного сельского бытия, а купила бы лошадь, просто так, для любви.

Володю Щура я знала вечно, но в молодой жизни наши пути почти не пересекались. Ну, есть такой Володя, прекрасный скульптор, деревянных дел мастер. Чудит, много работает. Встретились мы с ним уже в зрелых годах. У меня был период невозможно тяжёлых потерь, душевного вакуума, возвращалась к обычной жизни трудно и долго. Он был растерян, рассеян, уже вдовец, беззубый, много пьющий, тихо и бесконечно говорил, как будто задыхался. Любил генделики, где роился всякий, порой несносный люд, впивался глазами в публику, следил за жестами, позой, манерой.

 Юные лица его завораживали. Я вертела головой, находила и различала в сигаретном дыму необходимый объект, видела в чёрном чулке длинную ногу с тонкой лодыжкой, потом искала где-то там, у дверей, восточный разрез глаз, изящную кисть, копну кудрявых, взбитых в пену медных волос, маленькое чёрное платье. Эти бурлящие, пахнущие плохой едой заведения, наполненные, как тыква семечками, разношерстной публикой, буквально кишели Прекрасными Незнакомками, таинственными и потусторонними, но, увы, видели их только мы вдвоём.

Одним заведением Володя никогда не ограничивался. Он кочевал. Ему не хватало людей, лиц, общения. Выйти из дома на улицу для него не просто, там, за дверьми, много соблазнов, искушений, и ни к чему ему сутолока будней, бумажный поток из квитанций, субсидий, всяких фондов. Неделями художник сидел в квартире. Очевидцы говорят, спускал из окна второго этажа плетёную корзину, Некто складывал в неё сигареты и провизию, корзина медленно ползла вверх, скрываясь, как за занавес, в зарослях балконной виноградной лозы. Отшельник.

Но если он выходил…Его знали все. С ним здоровались, с ним говорили, ему улыбались, его угощали, его звали в гости. Друзей Володя любил и при встрече не отпускал. Моя подруга, тоже художница, рассказывала историю, как случайно на улице наткнулась на Щура. Он на радостях, как паук, затянул её в заведение. Они сразу же обросли компанией, народ приходил, уходил, действующие лица менялись, навсегда оставались они двое, и тоже вставали, прощались, шли. Она пыталась вернуться в свою жизнь, ссылалась на дела, но всё в сравнении с Володькиной тоской, оказывалось пустым и незначительным, вырваться невозможно. День печально клонился к закату, уставшее солнце тихо откланивалось, выглядывая из-за горизонта. Наконец, на финишной прямой (один квартал и она дома), Володя споткнулся о последний генделик. И вот уже завершающая закарпатская «капуркова», счастье расставания. Кавалер полез по карманам за кошельком, искал долго, выворачивался наизнанку, но так ничего и не нашёл. Подруга, дабы избежать конфуза, поспешила домой за деньгами, уже в темноте вытолкала за ворота мужа, тоже художника, «спасать» Щура от холодного презрения официантов и позора на седую голову, но того на месте не оказалось, видимо, разобрался в своих многочисленных карманах и всё нашёл.

У Володи было хобби терять и путать. Он терял всё: бумажник, очки, деньги, сумки. Терял и находил, и снова терял. Встретиться с ним в условленном месте оказывалось невозможно, потому что он путал и ждал тебя где-то не там, но очень близко и не сошлись, не срослись, не получилось, не вышло, не судьба. Он путал автобусы, ездил не туда и возвращался. Проведя с ним несколько часов, я уставала и категорически прощалась с ним надолго. Он держал в напряжении, как автор интригу, он заставлял не смотреть, а видеть, не слушать, а слышать. Порой среди шума и гама он беззвучно, как рыба открывал рот, и ты думал, что невозвратно пропускаешь что-то главное.

Помню его 60-летие. Зима, снег, еду в маршрутке на выставку. Слышу, народ и там и тут спешит в галерею «Ужгород». Все едут к Щуру. Праздник. Толпа у входа. По снежным тропинкам струится радостный люд. Он опоздал. Чудовищно. На целый час. Москаль, тогда губернатор первого разлива, скромно ждал художника. В импровизированном противостоянии чиновник – творец победил (редкий случай в истории нашей страны) последний. На фуршет меня не пригласили, но к юбиляру подвели, инцидент исчерпался сам по себе, так что и я там был(а), мёд пиво пил(а).

Потом он упал. Упал под тем самым окном в виноградной лозе, на ступеньках аптеки внизу. Не любил улицу, интуитивно чувствовал опасность. С тех пор Володю видели с палочкой. Он тяжело упирался на неё большим, изрытым жилами кулаком, стрелял по сторонам пытливым глазом, ещё шутил, крепился… Тростниковая фигурка пожилого человека, неустойчивая, переминающаяся с ноги на ногу, длинный гоголевский профиль, короткая аккуратная стрижка, всегда «с иголочки», в хорошо отутюженных брюках.

Мы говорили с ним о Пегасе, о том, что когда догорит его свеча, останется частичка Володиной главной сути вот здесь, в скверике, напротив школы. Надеюсь, навсегда. Многие внимательные ужгородцы помнят, город украшали и другие замечательные работы художника, но это отдельная больная тема. У нас есть «дерево» Щура и в драмтеатре, и в гостинице «Закарпатье».

Ужгород. Теперь принято много говорить о его больших утратах, о варварах у власти, наносящих городу смертельные удары, но у нас есть ещё то эфемерное, невидимое туристу, что наполняет город внутренним содержанием. Для меня самые главные его создатели и созидатели – художники Семан и Щур. А у моей школьной учительницы Галины Александровны Габды, жены и матери двух ужгородских художников с улицы Берчени, совсем другие. У каждого поколения свои кумиры. Тут надобно ставить твёрдую точку. И больше ни буквы, но я ещё зависну на строчку-другую.

В том, что с нами происходит, виноваты мы сами. Это пришло ко мне в Риме, среди благоговейного трепета и любви итальянцев к тысячелетним камням.